Оскар Рабин: «Бульдозерная выставка была самым ярким событием моей жизни. Оскар Рабин. "Семья Кропивницких" Оскар рабин биография

«Когда крепостных бьют - это ничего»

Оскар Рабин о Бульдозерной выставке, сюрреалистах и жизни в эмиграции

Оскар Рабин - одна из самых легендарных фигур в советском неофициальном искусстве. Его считают зачинателем Бульдозерной выставки 1974 года, разгромленной властями и вызвавшей огромный скандал в западной прессе. Вскоре после этого ему пришлось эмигрировать, и в возрасте 50 лет он оказался в Париже, где и живет по сей день; а сейчас о том, какую роль сыграл Рабин во «втором русском авангарде», снимают документальную картину Евгений Цымбал и Александр Смолянский. «Лента.ру» побеседовала с художником о бараках, жизни в эмиграции и судьбе современного искусства.

«Лента.ру» : Сейчас о вас снимают фильм, что нового еще могут сказать?

Оскар Рабин: Вы знаете, я, честно говоря, сценария не видел. Вообще-то, с фильмом получилось отчасти случайно: Александр Смолянский (автор идеи и сценария - прим. «Ленты.ру» ) жил рядом со мной в Париже больше трех лет, он приходил ко мне, мы часто виделись. Он снимал наши разговоры. Собралось огромное количество материала, и пришла в голову идея превратить это в документальный фильм. Но поскольку снято было очень много, решили разделить на две серии. Одна уже вышла, называется «Валентина Кропивницкая. В поисках потерянного рая». Она имела относительный успех, и принялись за второй фильм, про меня. Делали, когда Валентины уже не было - пока она была жива, об этом не велось разговоров. Так что я понятия не имею, что в фильме будет. Я стараюсь особенно не вмешиваться, потому что тогда мне самому надо было бы снимать. Это была бы моя линия.

А у вас никогда не возникало желания написать мемуары?

Да, многие художники, мои приятели, написали мемуары, я читал. Но у меня желания, правда, не было никогда. Один раз получилась книга о моей жизни, но это опять вышло случайно, не я это писал. Когда я приехал в Париж, тут были мои друзья, и вот одна журналистка - она много лет работала в России, знала русский прекрасно; мы дружили, она даже собрала небольшую коллекцию моих картин - и она написала в La France Noire о том, что я приехал и почему так вышло. Есть в Париже такое издательство Laffont, и там решили, что моя биография подходит для серии - про людей, необязательно чем-то особенно знаменитых, но с необычной биографией. Это мог быть кто угодно - и сапожник, и писатель. И вот они сочли необыкновенным, что какого-то художника только за то, что он рисует свои картины и хочет их выставлять, жить в нормальном мире - только за это его высылают. Ну и отчасти за мое участие, мою роль в Бульдозерной выставке - она была за четыре года до того, как я уехал в Париж.

Говорят, вас на этой выставке на ковше протащили через весь пустырь.

Знаете, по прошествии стольких лет какой-то относительный трагизм уже утратился. Тем более что в результате все кончилось благополучно. Кого-то конечно, пытались припугнуть власти. Призвали в армию, уволили с работы - на таком уровне. Никого не казнили, в тюрьму не посадили. А плюсы, наоборот, были очень большие. На Западе был большой резонанс, это повлияло. В то время правительство очень зависело от статуса благоприятственной торговли с Америкой. Тогда вели переговоры, чтобы отменить поправку Джексона-Вэника - и вдруг такой скандал. В Америке спрашивали, как можно иметь с такой страной нормальные отношения, когда там такие вещи происходят. На глазах у всего света такое безобразие… Ведь дело не в том, что картины какие-то жгли, - само по себе это не волновало бы западную публику. Но там были дипломаты, корреспонденты, которые это снимали, - вот с иностранцами повели себя совершенно некорректно. Мы-то ладно, мы-то привыкли. Все привыкли, что власти с нами могут обращаться как угодно. Но когда американскому корреспонденту ударили по камере, выбили зубы… Ему потом в Финляндию пришлось ехать их вставлять. Так что когда крепостных бьют - это ничего, а когда иностранцев…

Вы ведь сами теперь иностранец. Как относитесь к тому, что ваша судьба после выставки сложилась именно таким образом?

Я твердо, конечно, не знал, что такое Запад, - это ведь совершенно другой мир. А оказалось, мне подарили вторую родину, вторую жизнь - вот такую. Для меня как художника, да и как человека, она гораздо более подходящая, потому что можно было спокойно наконец-то работать, заниматься своими делами… Никто ко мне не лез, никого это не касалось. Конечно, я не сразу это понял. Поначалу были проблемы житейские, было трудно. И денег было в обрез, и картины поначалу как-то… продавались, конечно, люди покупали… Их еще в России покупали иностранцы, вывозили - так что меня немного знали. Это помогло на первых порах. Ну а потом стало легче. Потом уже в России появились богатые люди, и мы включились как-то в этот рынок картинный международный. Цены поднялись, одно время картины даже дошли до совершенно нереальных цен - русское искусство, я имею в виду. Это, правда, продолжалось недолго, потом начался кризис, и все раз в десять упало. И все равно этого достаточно, чтобы я мог и жить, и работать.

Сюда, ко мне домой, приезжают люди, просят посмотреть мои картины - в этом случае я даже удивляюсь, что судьба, похоже, повторяется… Только в СССР это было вынужденным - показывать картины дома, потому что негде было выставлять, это было исключено. А здесь, конечно, есть где выставлять. Но выяснилось, что мне дома гораздо интереснее показывать картины, потому что на вернисажах много народу, толкучка… Это хорошо, но не совсем то, что хочется. Дома, во-первых, столько людей не бывает, а во-вторых, непосредственно чувствуешь реакцию человека - нравится, не нравится, - можно поговорить. Иногда что-то высказывают. И это дороже и интереснее гораздо для меня как художника.

А вам удалось во французское искусство влиться?

Да нет, вы знаете. Я с самого начала понимал, что я не вписываюсь в современное искусство, актуальное, концептуальное - его по-разному называют - это то, что во всех музеях висит. В том числе напротив моих окон, в Центре Помпиду - там сейчас русская выставка проходит (Kollektsia ! Art contemporain en URSS et en Russie. 1950-2000 - прим. «Ленты.ру» ). Хотя одну маленькую картину мою туда взяли - с нее буквально начинается экспозиция. Но это не из-за того, что им эта картинка подходит, потому что никакой там современности, концептуальности, текста по поводу того, как это надо понимать - иначе человек не может сам, конечно, сообразить, - ничего этого нет. Но в зале висит этот натюрморт. Это скорее из-за моей роли - потому что в России все-таки осталось какое-то такое маленькое место, какая-то моя роль была во всей этой деятельности, в том числе в выставке бульдозерной. И какой-то положительный результат принесла эта деятельность: потому что после этой выставки власти вдруг признали нас, художников неофициальных, которых не считали за художников. Позволили вступить в профсоюз, и кто хотел сотрудничать с руководством, те действительно относительно благополучно жили - были выставки, даже какие-то блага от государства. Но не все согласились, почему в частности я и оказался в Париже. И не только я.

Да, многие художники в те годы эмигрировали, даже образовался «русский Париж». Это еще осталось?

Да нет, собственно все то объединение, даже еще в СССР, было вызвано только тем, что у нас была общая судьба - всех не выставляли, всех не признавали за художников. Это не было какое-то объединение чисто художественное, никаких общих идей не было. Каждый хотел быть личностью, каждый хотел сам себя выразить, найти себя в искусстве - поэтому, когда все стало возможно - выставляться, работать, - все это закончилось. Вот теперешних художников, наоборот, хотя судьба у каждого своя, объединяют концептуальные идеи. Мы же попали в перерыв оттепели, когда закончился советский соцреализм. И наши группировки в основном были по образу западных, американских…

Но общих идей не было?

Нет, только судьба нас объединяла, то, что мы были непризнанные, неофициальные. Нам запрещено было продавать картины, мы не считались художниками. Поэтому нам надо было обязательно где-то еще работать, иначе нас судили бы как тунеядцев. А после скандала возможность появилась для тех, кто хотел, вступить в Горком (Московский горком художников-графиков - профсоюз художников, созданный в 1975 году, - прим. «Ленты.ру» ), официально стать художником со всеми приятными вытекающими. А нет - тогда был выбор: уезжайте на Запад, и кто-то уехал.

Вы же в Горкоме состояли?

Да, но это вынужденно было. Я много лет работал на неподходящей для меня, честно говоря, работе на железной дороге, но потом, уже когда я писал свои картины, меня немножко стали узнавать, мне помогли люди, знакомые редакторы - дали оформить несколько книг издательства советских писателей. Так что в этот самый профсоюз я вступил. А после, когда я не принял новые условия, меня исключили - с целью как бы нажать, припугнуть.

И вы в итоге эмигрировали. Отличие парижского быта от того, как вы жили в Москве, повлияло на вашу художественную манеру?

Любая эмиграция - это сложно, конечно. Особенно когда вам 50 лет, и вы ничего, кроме СССР, не знали, за пределами этой страны никогда не были и знаете только один язык - русский. И в 50 лет начинать заново… Со мной еще жена и сын были, это определенная ответственность. Было время, когда и картины не покупали, и денежные проблемы были. Но на простые вещи всегда хватало. Кроме того, у меня так сложилось в жизни, творчестве, что какому-то небольшому количеству людей всегда были близки мои картины. Не какому-то широкому кругу - нет, потому что они не совсем соответствовали моде времени, да и сейчас не соответствуют. Есть художники, у которых целые залы, а у меня маленькая картинка - да даже не в этом дело. И то это, опять же, из-за моей роли, я уже говорил. Никакой симпатии в современном искусстве быть не может - там совершенно другие принципы.

Я говорю о том, что в СССР вы рисовали бараки, водку, селедку, а в Париже у вас перед глазами совершенно другой пейзаж - то есть вы потеряли главную тему своего творчества?

Эта тема творчества, собственно, была вынужденная. Я рисовал бараки просто потому, что жил в бараке, работал на железной дороге, с грузчиками, мы вагоны разгружали, жили среди рабочих, где водка, селедка не последнюю роль играли. Это было что-то народное, очень близкое, понятное. В этом смысле я реалист - не в смысле формы, а в том смысле, что я рисую то, что вижу, то, что я пережил, передаю настроение, какую-то грусть, бывает даже и трагизм. Ну, конечно же, и социальный смысл, который присутствует в жизни людей, и - изредка - реакцию на политические события. Особенно в СССР, где политика вмешивалась в жизнь каждого человека, отделаться от нее было немыслимо. Только искусственно закрывать глаза. Ну значит, и это присутствовало на картинах. Религия - хотя я не религиозный человек - как что-то народное, тем более в то время угнетенное, вызывало сочувствие тоже. Я по натуре своей сочувствую тому, что касается просто живого человека. Как говорил мой приятель, поэт Сева Некрасов: живу и вижу. Эрик Булатов очень высоко ценил его как поэта, серию картин написал, даже выставка была в России «Живу - вижу». Вот и у меня так же, только по-своему. Там идеи большие высказывались, а я непосредственно живу - вижу. Вот эти бараки я видел каждый день, я в одном из них жил - и там у меня и хорошее, и плохое, много чего прошло.

Поэтому здесь в первые годы мне действительно в этом смысле было плохо - потому что я не мог найти свои сюжеты. Даже то, что очень нравилось здесь, это не пережито, это не мое все. По-настоящему глубоко мне это ни о чем не говорит. Но я все равно рисовал. А потом в конце концов проходит время, и тут уже тоже что-то нажито - вот года через полтора сорок лет исполнится, как я в этой стране, в этом городе, в Париже. Так что это второй дом, вторая родина. Была первая - да она и осталась, и не только в прошлом. И в картинах я вспоминаю часто молодость - это свойственно вообще людям в пожилом возрасте, а у меня все-таки очень пожилой возраст. Так что в моем творчестве примерно половина на половину: и Париж, Франция, что-то из здешнего быта, из жизни, которая меня касается… Здесь у меня абсолютно отсутствуют политические идеи. Конечно, интересно, что происходит, кого выберут и так далее, но я вполне доверяю французам в этом плане, они лучше знают. Я француз по документам тоже, но, знаете, как я говорю, я плохой француз. Язык я знаю очень плохо. Однако мой дом здесь, здесь я живу, и это мне близко.

А в Россию вы часто приезжаете?

Нет, давно не был. В последний раз был в Петербурге - там была выставка небольшая, в очень хорошем частном музее «Эрарта», очень симпатично все было. Я там несколько дней пробыл. В Москве долго не был, наверное, лет десять. Последний раз при жизни жены, как раз незадолго до ее кончины. И с тех пор как-то не получалось. Ну а сейчас мне немножко трудно уже выбираться, да и причин нет. Бывает такое, что одна-две картинки где-то выставляются в России, говорят об этом, но поехать трудно. А персональную выставку сделать пока не получается, когда они были - я ездил. А сейчас не выходит, потому что это все непросто, дорого и непросто, и надо, чтобы кто-то этим занялся, тратил на это время, деньги.

Фото: Дмитрий Коробейников / РИА Новости

А за другими художниками вы следите, за тем, что сейчас происходит в русском искусстве?

Насколько мне это доступно, при помощи интернета, конечно, слежу. Я почему интересуюсь современным искусством - хотя симпатии мои совершенно не на стороне концептуального - я люблю просто живопись, традиционную, какой она всегда была: картина, холст… А дальше какие-то направления, какие-то идеи, и в основном это выражается в тексте - а я, честно говоря, текстовое искусство не очень люблю - хотя у меня тексты присутствуют в картинах, но они вливаются в живописную массу, основную часть все-таки традиционная картина занимает.

Вы их называли еще «картины для чтения».

Да-да. Но дело в том, что это применялось всегда, я уж не говорю о религиозной живописи, где картина всегда дополнялась словами. Но и в светской живописи то же самое, так что всегда это было, ничего нового - только хорошо забытое старое. Так что тексты я использовал, но не в таком смысле, что картин не было, живописи не было, отменялись все прежние понятия, а есть только текстовое оформление, когда текст висит в музее вместо картины, хотя это музей… Впрочем, это уже другой вопрос, очень широкий - тут и плюсы, и минусы.

Вас вдохновляет традиционное искусство?

Этот вопрос очень часто задают, но я не могу ответить по той причине, что мне вообще интересно все искусство, и современное тоже, конечно. А вот что дальше будет, куда это идет… Любимых художников назвать не могу, их так много, что проще назвать нелюбимых.

Ну вот мне не нравится (хотя некоторых художников все равно люблю) такое направление - сюрреализм. Неприятно мне, когда что-то делают специально, чтобы вызвать какое-то отвращение, что мне смотреть на это не хочется. И все равно среди них есть, например, Магритт - как раз в Центре Помпиду сейчас выставка, - вот это мне очень нравится, замечательный художник. У него как-то все в меру, и живопись, и фантазии его всевозможные. Но не только он. Дельво - такой есть художник, тоже замечательный, у него другой мир, не противный… Насчет противных… Вот, например, Босх - он черт знает какие безобразия показывал, даже говорить как-то неприятно, что там у него изображено, какие-то совершенно отвратительные вещи. А почему-то от картины оторваться нельзя. Так что важно очень намерение. Если человек хочет сделать безобразие, чтобы тошно было, то и смотреть невозможно. А Босх, я думаю, не имел такого намерения, поэтому у него это не отвратительно получилось, как ни странно.

Вы часто ходите на выставки?

Не могу сказать, что очень часто, все-таки трудно ходить. В музеях всегда устаешь больше, чем когда просто гуляешь. Хожу иногда в салоны - тут их очень много. Потом еще бывают раз в году FIAC, Art Paris. Вот их смотрю, потому что, опять-таки, экспозиции мне интересны, тем более там можно заметить какое-то движение, куда движется искусство в жизни. Потому что тот же Центр Помпиду - он уже замер в определенном состоянии. Там висят те же 100-200 художников, которые висят во всем мире, во всех музеях, можно даже не выезжать в другую страну. Очень трудно судить об искусстве, если оно отгородилось железным занавесом от людей, никаких опросов не бывает, хотя это очень популярно в наше демократическое время. Ходить люди могут, но высказывать нечего.

Вы эту ситуацию, когда в мире искусства доминируют 100 художников, называли диктаторством…

Да, конечно, я так считаю. Только боже упаси, не подумайте, что я утверждаю какую-то истину, я, как каждый человек, могу ошибаться, и наверняка ошибаюсь. Я ведь вижу и положительного очень много в современном искусстве, но, опять-таки, положительное не в том, что мне бы лично хотелось видеть. Я понимаю, почему это так, но как это дальше будет, я не очень представляю себе. Да и этому-то уже сто лет с лишним, потому что самые радикальные вещи: в России - «Квадрат» Малевича, на Западе - «Фонтан» Дюшана. Более радикального никто ничего придумать не мог. Да это и невозможно, потому что дальше за ними нет искусства в традиционном понимании, которое человек делает своими руками. Тут же важно еще намерение. А они хотели доказать, что в жизни все есть форма, и это, конечно, правда - все есть форма, мы ведь с вами тоже не плоские. Между прочим, Реформация включает участие человеческого тела, так что и тело наше - искусство. Но весь этот путь - это уже выход за пределы искусства, выход в жизнь…

Сейчас на краудфандинговой платформе Planeta.ru идет сбор средств на съемки документального фильма «Оскар».

Оскар Рабин. Фото: Cinedoc Film Company

БИОГРАФИЯ

Оскар Рабин
Художник

1928 родился в семье врачей в Москве; рано осиротел
С 13 лет посещал студию Евгения Кропивницкого, поэта и художника
1948 поступил в Московский художественный институт им. В.И.Сурикова, откуда был вскоре исключен «за формализм»
1950 - 1957 работал грузчиком на железной дороге, мастером на строительстве Севводстроя
1950 женился на Валентине Кропивницкой
Конец 1950-х вместе с Евгением и Львом Кропивницкими стал основателем неофициальной художественной группы «Лианозово» (по названию подмосковного поселка, где Рабин жил в 1956-1964)
1964 работы Оскара Рабина впервые представлены на зарубежной выставке
1974 один из организаторов знаменитой Бульдозерной выставки
1977 выезжает по туристической визе в Европу
1978 лишен советского гражданства
2006 получил паспорт гражданина Российской Федерации
2013 кавалер ордена Российской академии художеств «За служение искусству»

Ваш дом находится на той же парижской площади, что и Центр Помпиду. Вам такое соседство импонирует?

Этот вид из окна моей мастерской на музей я наблюдаю уже почти 30 лет. Но не могу сказать, оказало ли на меня влияние это соседство. Конечно, мне приятно, что такой музей рядом. О Париже уже столько сказано, что ничего нового не скажешь. Конечно же, я рад, что могу жить и работать в Париже. Настоящая моя жизнь вон там, за тем окном, когда выхожу из ателье. Это такой вечный театр, вечный праздник, и я сам в этом театре, в этой пьесе тоже принимаю участие как статист.

Не жалеете о выбранном вами пути?

Сколько себя помню — а память пока мне не изменяет, — я всегда хотел стать художником. К концу 1950-х годов наступила оттепель, появились печатные издания тех писателей, которые ранее были запрещены, в частности «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына, но границы были закрыты и познакомиться с другими странами и миром было невозможно, хотя и хотелось. В 1957 году в Москве прошел Всемирный фестиваль молодежи и студентов, на котором открылась выставка живописи. А я как раз увлекался такой манерой письма, как монотипия. И вот, взяв одну из своих работ, на которой был изображен букетик полевых цветов, я принес ее на выставочный комитет. К моему большому удивлению, картина прошла многоступенчатый отбор, и я даже получил почетный диплом участника выставки. И благодаря этому диплому меня приняли на оформительский комбинат. Это было огромным счастьем. Потому что раньше кем я только не работал! Даже десятником на железной дороге. А здесь мог заниматься любимым делом.

Оскар Рабин (в центре), Надежда Эльская и Виктор Агамов-Тупицын на выставке в Измайлове. Иллюстрация из книги Виктора Агамова-Тупицына «Бульдозерная выставка» (М.: Ад Маргинем Пресс, 2014)

Вы ведь не входили в Союз художников?

Какое там! «Нонконформисты» — это условное название. Называли нас по-разному, в основном в ругательном смысле. Потому что нонконформисты — это все были неофициальные художники, которые в союзе не состояли или официально нигде не числились, и выставляться им было негде. Поэтому решили устроить выставку на открытом воздухе. Мы искали такое место, чтобы ни милиция, ни кто-нибудь другой не могли придраться и обвинить нас в том, что мы мешаем пешеходам. Поэтому был выбран пустырь. В какой дурной голове партийных или милицейских чиновников возникла идея давить картины бульдозерами, нам не докладывали. Бульдозерная выставка была самым ярким событием моей жизни, несмотря на то что мне пришлось покинуть СССР. Хотя уезжать, как потом, после перестройки, уезжали по личному желанию художники, — это одно, а меня лишили гражданства и выкинули за пределы страны — это совсем иное.

Вам сложно было?

В 50 лет, без языка, всей семьей выехать туда, где ты никогда не бывал и где никто тебя не ждет, достаточно сложно. Зато благодаря Бульдозерной выставке и тому, что это событие вышло за пределы страны, остальным советским художникам было сделано послабление. Все запрещенные западные направления живописи: абстракционизм, экспрессионизм, за которые исключали из Союза художников, вдруг, как по мановению волшебной палочки, высоким начальством решено было признать.

Оскар Рабин. «Кисти и Париж». 2006. Фото: Предоставлено художником

Бульдозерная выставка

Несанкционированная уличная выставка картин, организованная 15 сентября 1974 года московскими художниками-нонконформистами на беляевском пустыре, на пересечении улиц Островитянова и Профсоюзной. В выставке участвовало около 20 художников (помимо Оскара Рабина, Лидия Мастеркова, Александр Меламид и Виталий Комар, Владимир Немухин, Василий Ситников и другие). Присутствовали коллекционер и пропагандист неофициального искусства Александр Глезер, западные журналисты и дипломаты — покупатели картин нонконформистов. Выставка была уничтожена сотрудниками милиции при помощи бульдозеров, отчего и получила свое название. После нее о существовании неофициального искусства в СССР узнал весь мир. Вскоре власти пошли на уступки и разрешили проведение второй выставки на свежем воздухе — в Измайлове, двумя неделями позже. В выставке участвовало около 40 художников, она привлекла тысячи зрителей (на фото в центре — Оскар Рабин).

А у вас покупали картины в Париже?

Да, и на это я смог жить со своей семьей. Именно на то, что давало занятие живописью, а не какая-то иная подработка. Конечно, сначала это были не бог весть какие деньги, но всегда хватало на жареную курицу и бутылку вина, хватало на краски — а что художнику еще нужно? Самое главное — я стал жить как хочу, писать что хочу, и никто мне был не указ. Конечно, что-то я писал по заказу, зато в последние годы судьба мне сделала подарок, и я живу по своим законам и делаю что пожелаю.

Как рождается картина?

Знаете, трудно даже сказать, когда что-то начинает получаться. Потому что вот так вот пишешь — иногда, бывает, день, два, три, — мажешь без толку, и какое-то ощущение… не то чтобы депрессия, а кажется, что вот все уже написал, что уже больше не смогу. Как будто и не рисовал никогда в жизни. Хотя у меня бог знает сколько написано за мою жизнь всего. Сейчас уже больше полутора тысяч картин, которые я фиксировал. И тем не менее все равно бывают моменты, когда не получается. Как будто и рисовать не умеешь, и писать не можешь. Те же краски, которые были, — вот раз я их смешивал, смешивал, а они не попадают, не получается. И тем не менее все-таки по несколько часов я работаю каждый день. Каждый день. Поэтому ни о каких там вдохновениях речи нет. Ну, а как получается — черт его знает! Вот где-то зацепится на каком-то кусочке, начинает получаться — и все пошло-поехало...

Оскар Рабин. «Помойка № 8». 1958. Фото: Tsukanov Family Foundation

Вы радуетесь каждому дню?

Меня вдохновляет жизнь. Симпатичные люди…

Девушки?

И девушки тоже, а красивые — особенно!

А вот враги у вас были? Кто-то мешал вам?

В России мешала советская власть. Это включало в себя и быт, и что рисовать, и какими красками. Конкретно меня обвиняли в том, что я употребляю много черной краски в своих работах. Я отвечал: «Ну не продавайте черную краску!» Но власть вмешивалась абсолютно во все и везде. И мне, конечно, это не нравилось.

Оскар Рабин. «Неправда». 1975. Фото: предоставлено художником

Ваши картины подделывают?

Да, с определенной целью — продать по любой цене. Подделки все неважного качества. Продают людям, которые никогда не видели оригинала, но слышали фамилию. Аферисты берут мои сюжеты и предметы, иногда переставляют местами и затем моим шрифтом подписывают: «Рабин». Вот если бы они подписывали: «Не Рабин», было бы намного интереснее. А то делают все тяп-ляп.

Как вы относитесь к современному искусству?

Для меня современное искусство является, скорее, экспериментом. Это вовсе не плохо. В науке ведь тоже есть эксперименты. Но в данном случае, в искусстве, это не имеет результата. Яркий пример эксперимента — «Фонтан» Марселя Дюшана, который выставил писсуар как арт-объект. Дюшан взял его из жизни, отнял функции и перенес в музей. И представил, что это тоже может быть скульптурой. Единственное, что сделал сам автор: он на нем расписался. Скульптура — это не только форма, все это относительно. Дюшан не делал сам эту форму, он просто ее увидел и оценил, что ее можно представить как объект. Но ведь скульптурой люди пытались выразить свои чаяния, решить много задач. Поэтому то, что сейчас представляют собой инсталляции, — это результат работы мозга, но не души. Просто не сравнить со старыми мастерами, Пикассо, Шагалом, которые воспитывались на старом искусстве. В них это заложено, и никуда они от этого деться не могли.

Оскар Рабин у мольберта. 1969 г. Фото: Игорь Пальмин

А ваши приоритеты изменились со временем?

Нет. Принципиально не изменились. Были, конечно, метания и пробы, я даже абстракции пытался писать, но очень быстро понял, что ничего этой абстракцией сказать не могу, не могу выразить. Хотя я жил в такое время, когда очень многие шли в этом направлении. Вот был такой коллекционер Костаки. Он приезжал ко мне, смотрел работы, похлопывал по плечу (очень любил покровительствовать) и говорил: «Ну ты не огорчайся! Ведь в предметном мире искусства все уже сказано. Теперь язык — беспредметный. Люди в космос выходят, и там тоже свой язык. Так что придет время — никуда ты не денешься и будешь тоже абстракционистом». Слава богу, его предположения не осуществились. Но я не скрываю: меня интересует современное искусство. И я хожу на выставки и пытаюсь понять, куда это все приведет.

Вы были одним из организаторов неподцензурной Бульдозерной выставки. Способны ли современные художники на подобный шаг?

Конечно, способны. Люди явно ждут чего-то нового. Не на словах, где все повторяется уже 100 лет, — они ждут какого-то смелого шага. Просто все, что не включается в план современного искусства, объявляется вчерашним днем. Екатерина Деготь (российский искусствовед, арт-критик, куратор. — TANR) так выразилась, когда ее спросили: «Что вы считаете достойным искусством?» Она ответила: «А это мы решим». Кто «мы»? «Я ездила по всему свету, видела все музеи современного искусства, читала все статьи по этому поводу, и я имею право решать. А вы не читали, не ездили и не знаете».

Вы возмущены таким ответом?

Я не возмущаюсь, у меня уже возраст не тот. Но я не согласен.

После чего возвращается к своему первому учителю Е. Кропивницкому. Оскар Рабин так описывает этот период:

Сергей Герасимов меня взял на второй курс Суриковского института. Но жить было негде. Добиться общежития - невозможно. Черт знает, где жил и болтался. Месяца четыре поучился. Но разве это учеба? Кончилось тем, что пошел работать - устроился под Москвой, на Долгопрудной, десятником по разгрузке вагонов. Там строилась водопроводная станция . Работали заключенные - не политические, а уголовные. Всякие - и убийцы, и блатные.

C 1950 до 1957 года работает грузчиком на железной дороге, мастером на строительстве «Севводстроя ». В 1950-м году женится на Валентине Кропивницкой .

В конце 1950-х годов вместе с Е. и Л. Кропивницкими стал основателем неофициальной художественной группы «Лианозово ». Весной 1957 года принимает участие в III выставке произведений молодых художников Москвы и Московской области , где представляет свои первые авангардистские работы:

Но его, как других, не устраивало рабское копирование реальности - все эти пейзажи и натюрморты. И однажды члены отборочной комиссии Молодежной выставки увидели: тощий молодой человек в больших очках ставит у стены совершенно необычные холсты - на больших плоскостях было изображено... это были сильно увеличенные детские рисунки. Это было ни на что не похоже. Это были первые произведения поп-арта в России. Теперь это понятно. Но тогда смущенные вконец члены МОСХа все-таки отобрали пару холстов. И выставили, не подозревая, что натурой художнику послужили рисунки его дочери Катечки.

Летом того же года участвует в VI Всемирном фестивале молодёжи и студентов , где знакомится с Олегом Прокофьевым и Олегом Целковым . На приуроченной к фестивалю выставке произведений молодых художников Советского Союза получает почетный диплом за представленный натюрморт. Став лауреатом фестиваля, впервые получает возможность зарабатывать живописью, работая художником-оформителем на комбинате декоративно-прикладного искусства . Принимает активное участие в Международной выставке изобразительного и прикладного искусства, проходившей в ЦПКиО им. А.М.Горького .

Тогда же начинает зарабатывать продажей картин, устраивая публичные показы каждое воскресенье в собственной квартире . Среди покупателей - первые советские коллекционеры: Г. Костаки, А. Мясников, Е. Нутович, а также иностранные дипломаты и журналисты. Однако первый же иностранный покупатель, американский журналист, был задержан милицией, не успев даже донести картину до дома. В 1960 году Лианозово входит в черту Москвы, но до этого момента большинство иностранцев не имело права покидать пределы Москвы, посещая квартиру Рабина. С присоединением Лианозова к Москве число иностранных покупателей стало расти. Одновременно начинается острая критика Рабина и его окружения в советской прессе. Первым стал фельетон Жрецы «помойки №8» в Московском Комсомольце :

Не говоря уже о том, что «произведения» Рабина вызывают настоящее физическое отвращение, сама тематика их - признак его духовной убогости.

Пресса критикует Рабина за очернение Советского Союза, депрессивность картин, подыгрывание буржуазным критикам социализма.

В конце 60-х Рабину удалось получить заказы на оформление нескольких поэтических книг («Сохрани весну» Владислава Фатьянова, «Забота» Тамары Жирмунской). В отличие от Лисицкого или Виктора Пивоварова Рабин не смог сделать из иллюстрирования постоянный заработок, хотя неоднократно обращался в издательства в поиске заказов .

Я спросил, нельзя ли получить копию указа. «Нет, - ответил консул, - указ ещё не опубликован, есть лишь текст полученной из Москвы телеграммы».

Указ Президиума о лишении Рабина гражданства датирован 23 июня 1978 года . Советское гражданство Рабина было восстановлено Указом Президента СССР от 15.08.1990 . Художник получил паспорт Российской Федерации в 2006 году . В 2007 году он написал картину c копией российского паспорта за подписью Александра Авдеева , будущего министра культуры России, а тогда - посла Российской Федерации во Франции .

Семья

• Жена - художница Валентина Евгеньевна Кропивницкая (1924-2008), дочь художников Е. Л. Кропивницкого (1893-1979) и О. А. Потаповой (1892-1971).
  • Сын - художник Александр Рабин (1952-1994).
  • Дочь - Екатерина Кропивницкая (род. 1949).

Работы находятся в собраниях

• Государственная Третьяковская галерея , Москва .
• Государственный Русский музей , Санкт-Петербург .
• Государственный центр современного искусства , Москва
• Московский музей современного искусства , Москва.
• Музей актуального искусства ART4.RU , Москва.
• Музей «Другое искусство» , Москва.
• Колодзей Арт Фонд, Хайланд-парк, Нью-Джерси, США.
• Музей Джейн Вурхис Зиммерли, коллекция Нортона и Нэнси Додж, Рутгерский университет , Нью-Брансуик , Нью-Джерси , США .
• Музей Майоля, Фонд Дины Верни, Париж , Франция .
• Собрание Александра Кроника, Москва
• Собрание Иветы и Тамаза Манашеровых, Москва
• Собрание Александра Глезера, Москва.
• Собрание Евгения Нутовича , Москва.
• Собрание Владимира и Екатерины Семенихиных, Москва.
• Собрание Бар-Гера, Кельн , Германия .

Персональные выставки

• 1965 - Grosvenor Gallery, Лондон , Англия
• 1977 - Jacquester, Париж , Франция
• 1981 - Chantepierre Gallery, Обонн, Швейцария
• 1982 - Holts Halversens Gallery, Осло , Норвегия
• 1983 - Steink Gallery, Вена , Австрия
• 1984 - Музей русского искусства , Джерси-Сити , США
• 1984 - Marie-Thérèse Cochin Gallery, Париж , Франция
• 1985 - Miro & Spizman Gallery, Лондон , Англия
• 1985 - Holts Halversens Gallery, Осло , Норвегия
• 1986 - Eduard Nakhamkin Gallery, Нью-Йорк , США
• 1991 - Gallerie Marie-Thérèse, Париж , Франция
• 1991 - Государственный Литературный музей , Москва , Россия
• 1992 - Le Monde de l"Art Gallery, Париж , Франция
• 1993 - Государственный Русский музей , Санкт-Петербург , Москва , Россия
• 1996 - Esch Theatre Gallery, Esch-sur-Alzette, Люксембург
• 1996 - Cultural Club of European Institutes, Люксембург
• 1996 - Mimi Ferzt Gallery, Нью-Йорк , США
• 1998 - Mimi Ferzt Gallery, Нью-Йорк , США
• 2001 - Mimi Ferzt Gallery, Нью-Йорк , США
• 2001 - Eric de Montbel Gallery, Париж , Франция
• 2004 - Peter Nahum At The Leicester Galleries, Лондон , Англия
• 2007 - , Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина , Москва , Россия
• 2008 - , Государственная Третьяковская галерея , Москва , Россия
• 2008 - Musée d"art et d"archéologie du Périgord, Перигё , Франция
• 2009 - «Works on Paper», Mimi Ferzt Gallery, Нью-Йорк , США
• 2010 - Montigny-lès-Metz , Франция
• 2010 - Galerie Dina Vierny, Париж , Франция
• 2013 - , Мультимедиа Арт Музей , Москва , Россия

Награды

Источники

• Маркина Т. Скрипичный куш // Коммерсантъ. - 2006. - 28 ноября.
• Недель А. Оскар Рабин. Нарисованная жизнь. - М.: Новое литературное обозрение, 2012. - 288 с., ил. - (критика и эсеистика). - 1000 экз., ISBN 978-5-86793-967-0
• Эпштейн А. Д. . - М .: Новое литературное обозрение , 2015. - 192 с. - (Очерки визуальности). - ISBN 978-5-4448-0242-7 .

Видео

• на YouTube / «Валентина Кропивницкая: В поисках потерянного рая» . Режиссеры: Евгений Цымбал и Александр Смолянский, 2015 (3 мин.)
• на YouTube / Телеканал «Культура» . Режиссеры: Татьяна Пинская, Александр Шаталов, 2011 (53 мин.)

Напишите отзыв о статье "Рабин, Оскар Яковлевич"

Примечания

1. (рус.) . Электронная еврейская энциклопедия. .
2. : в своих воспоминаниях Оскар Рабин упоминает, что мать звали Вероника Леонтина Андерман.
4. Кирилл Привалов. (рус.) . Итоги. .
5. Татьяна Бек. (рус.) . Вопросы литературы. .
6. Генрих Сапгир lang=русский. . Арион. .
7. Юрий Коваленко. (рус.) . Известия. .
8. (рус.) . Фонд национальных художественных коллекций. .
9. Наталья Дардыкина. (рус.) . Московский Комсомолец. .
10. Рут Эддисон. (рус.) . .
11. (рус.) . Мультимедиа Арт Музей. .
12. (рус.) . Alexander Kronik. .
13. (рус.) . Alexander Kronik. .
14. Екатерина Дёготь. (рус.) . Коммерсант.
15. Сергей Шабалин. (рус.) . Слово. .
16. (рус.) . Фонд А.Н. Яковлева. .
17. Ирина Кулик. (рус.) . Коммерсант.
18. (рус.) . Русское Искусство. .
19. (рус.) . Lenta.ru. .
20. (рус.) . Lenta.ru. .
21. Анна Толстова. (рус.) . журнал «Власть».
22. (рус.) . OpenSpace.ru. .
23. Михаил Трофименков. (рус.) . Коммерсант.
24. (english). MIMI FERZT GALLERY. .
25. (рус.) . Lenta.ru. .
26. (рус.) . NEWSru.com. .

Ссылки

Отрывок, характеризующий Рабин, Оскар Яковлевич

В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.

Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г"остов? 3до"ово, здо"ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег"ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.

Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l"empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.

Почему-то так сложилось в последнее время, что художников провожают тихо. О смерти даже самых выдающихся из них, зачастую, узнаешь случайно. Но смерть 90-летнего Оскара Рабина стала исключением и всколыхнула соцсети. О Рабине написали все, называя его одним из последних могикан уходящей эпохи.

Он родился в 1928 году. И по этому поводу уместно вспомнить одну из самых знаменитых его работ - «Паспорт».

Оскар Рабин "Паспорт".

Паспорт на этой работе запечатлен не совсем как есть. Национальности латыш/еврей, конечно не существовало, но национальность играла огромную роль в творчестве Рабина. Латышкой была его мать. Вместе с отцом они познакоми лись в Цюрихе и, отучившись, переехали в Коми, чтобы работать там над формами преобразования медицины среди народов севера. Оскар был совсем маленьким мальчиком, когда расстреляли отца. Потом умерла мать. Он остался один, жил у дальних родственников, часто ночуя в странных местах. Хотел перебраться в Латвию , но Латвия его не приняла. Паспорт - большая удача Оскара - документ сделал ему партийный работник Латвии, влюбленный в мать. Он просил чтобы Рабин взял латышскую фамилию, но тот отказался, правда, указав в паспорте национальность "латыш".

Оскар Рабин прославился на весь мир, благодаря «бульдозерной выставке», организатором которой являлся. Такое название получила несанкционированная выставка, организованная в 1974 году на окраине Москвы . Выставка была разогнана бульдозерами, это событие вызвало огромный резонанс в прессе. Участники выставки дали пресс-конференцию для зарубежных журналистов и стали известны на весь мир, и не только. За ходом бульдозерного дела следила вся продвинутая молодежь Советского Союза.

Наверняка даже людям далеким от искусства знакома работа Оскара Рабина, на которой запечатлен барак номер два на станции Лианозово (впоследствии образ этого барака кочевал по многим другим произведениям художника). В этом бараке, расположенном на станции Лианозово жил Оскар Рабин, и именно там собирались подпольные художники и поэты, ставшие впоследствии представителями «лианозовской школы».

Оскар Рабин "Барак".

Поэт Игорь Холин, входивший в группу, описал барак словами:

Дамба. Клумба. Облезлая липа.

Дом барачного типа.

Коридор. Восемнадцать квартир.

На стенке лозунг: МИРУ - МИР!

Во дворе Иванов

морит клопов, -

он - бухгалтер Гознака.

У Макаровых пьянка.

У Барановых драка.

Многие не любят творчество Рабина, называя его чернушным. Он и впрямь запечатлевал не слишком приятные стороны бытия и, в отличие от иронически-сдержанного Кабакова , делал это предельно честно, что не могло радовать зрителя. Однако даже самые завзятые нелюбители и критики не могут не признать того, что Рабин прожил очень достойную жизнь, называя его настоящим творцом и носителем уникального опыта.

Он был представителем удивительного поколения, чей опыт нам и не снился, перед которыми мы - тепличные растения, - говорит художник Дмитрий Гутов. - В тринадцатилетнем возрасте, в период, когда просыпается разум, он стал свидетелем страшнейших событий своего времени. Потом, с 18 почти до 30 жил в период позднего сталинизма и, наконец, полностью формировавшимся человеком, вошел в десталинизацию. Нам трудно все это понять и постичь. Но весь драматизм опыта его поколения был втянут в живопись Рабина.

Бутылка водки и селедка на фоне лианозовской застройки, кровавая мясорубка над городом, рыба на клочке газеты «Неправда». «Впервые я увидел работы Рабина на выставке в павильоне «Пчеловодство» на ВДНХ . Это была середина семидесятых, я не пошел в школу, чтобы прорваться туда, чтобы увидеть людей и почувствовать атмосферу другого мира. Эстетически я не принял эту живопись, но уже тогда было понятно, что эти картины должны стать искусством, - вспоминает Гутов.

Оскар Рабин "Русский поп-арт номер 3"

Как говорит художник, в живопись Рабина не было прорывов, открытий, визуального переворота, однако и ничего выдуманного и искусственного там тоже не было. Тем и поражало, что на фоне пляшущих доярок, представленных в советском искусстве, Рабин говорил правду жизни в лоб, обжигающе просто...

За 60 лет активного творчества Оскар Рабин создал порядка 1500 работ. В последние годы жизни он жил и работал во Франции и уже будучи за рубежом стал одним из самых продаваемых художников советского периода. Его работы регулярно появлялись на крупнейших выставках, цены на них доходили до трехсот тысяч долларов и в последние пятнадцать лет ежегодно дорожали, так, что в среде коллекционеров стали говорить о том, что приобретение работ Рабина - самое выгодное капиталовложение.

Даже в эмиграции, живя в относительно благоприятных условиях, Рабин продолжал писать те же самые бараки и то же Лианозово, что и в молодости. Однако самыми ценными работами оставались полотна, созданные им в нищий в лианозовский период, в бараке "среди пьянок Макаровых и драк Барановых ".

Оскар Рабин "Скрипка на кладбище"

В 2008 году у Рабина прошла первая и последняя персональная выставка в Третьяковской галерее. Об этом периоде жизни рассказал коллекционер, глава благотворительного фонда «Цуканов Фамилии фоундейшн » Игорь Цуканов: «Самый трудный период в последние годы был 2008-2009, когда умирала Валентина, супруга Оскара, с которой он прожил 50 лет. Ее отпустили врачи из парижской больнице на персональную выставку Рабина в Третьяковской галерее осенью 2008 года. Она приехала, чтобы быть рядом со своим мужем на его первой и последней "персоналке" в главном русском музее и проститься с Москвой. Через 4 месяца ее не стало. Оскару было очень трудно. Впервые я от него услышал, что он не может работать. Я рассказал эту историю нашему замечательному Владимиру Спивакову , который находился в эти дни в Париже . Володя сказал просто - отвези меня к Оскару… Он сказал, что хочет сыграть для него… взял портрет Валентины, поставил перед собой и начал играть пронзительную еврейскую поминальную молитву. Оскар плакал, и я плакал вместе с ним. После молитвы наступило просветление. Оскар мало говорил, но его глаза говорили все. Он простился с Валентиной и вернулся к жизни. Ну а мне остается только попросить Маэстро Спивакова на одном из ближайших выступлений исполнить эту поминальную молитву по Оскару Рабину для всех нас».

Помойка номер восемь (1957 год)

Барак 1959 года

Русский поп-арт номер 3 (1964 год)

Паспорт - 1972 год.

Скрипка на кладбище (1974 год)

Во Флоренции на 91-м году жизни умер Оскар Рабин. Принято говорить, что с художником уходит эпоха. Нет, эпоха осталась, как осталось и искусство Оскара Рабина, чьи картины находятся в собраниях крупнейших музеев мира, от Третьяковской галереи до Центра Жоржа Помпиду.

Французские критики называли Оскара Рабина "Солженицыным в живописи". Фото: Григорий Сысоев/ТАСС

Французские критики называли его "Солженицыным в живописи", российские - "главнокомандующим советского арт-сопротивления, его Кутузовым, выигравшим свое Бородино - знаменитую "бульдозерную выставку" 1974 году" (Милена Орлова). Друзья в шутку - "министром культуры".

Но в каждой шутке есть доля истины. Благодаря Оскару Рабину и его тестю поэту Евгению Кропивницкому самый обычный маргинальный подмосковный барак в Лианозово вдруг начал обретать свойства центра, вокруг которого кипит жизнь. Барак остался от лагерных времен. "Гражданским" его отдали потом. Там, в 19-метровой комнате, где жили Оскар Рабин и его жена Валентина Кропивницкая с двумя детьми, и проходили "приемы". Здесь в конце 1950-начале 1960-х люди показывали свои картины, читали стихи - те, что не могли быть напечатаны, выставлены "официально".

"Мы продолжали жить в лианозовском бараке, а так как телефона у нас не было, то объявили, что устраиваем "приемный день" - воскресенье. Чаще других у нас бывали Генрих Сапгир, Игорь Холин, Коля Вечтомов, Лев [Кропивницкий], Володя Немухин с женой художницей Лидой Мастерковой. Вообще приходило много народу, иногда совершенно незнакомого". Так сам художник описывал начало знаменитой "лианозовской группы" в конце 50-х годов. Первую картину у Рабина купил собиратель русского авангарда Георгий Дионисович Костаки. Первого иностранного корреспондента привел в барак поэт Игорь Холин.

Говорят, что Оскар Рабин и Кропивницкие принадлежали к "неофициальному искусству". Это не совсем точно. Они не "принадлежали", они были среди первых, кто сформировал мир "неофициального искусства". Мир изначально частной жизни, который постепенно начал обретать черты публичности. Публичная открытость возникала не благодаря доступу к СМИ или структурам власти. Скорее, напротив. В лианозовской коммунальной комнате семьи Рабина-Кропивницкой рождалась территория свободы - на почве любви, бескорыстного дружеского участия, интереса к искусству.

"Мысль, куда пойти, каких художников посмотреть, в 1960-е означала - к Оскару Рабину, мастерская которого была всегда открыта, и он очень спокойно, почти бухгалтерски-методично, отстраненно "показывал", - так описывает ситуацию Илья Кабаков. - И там можно было найти все средоточие последних новостей - взаимоотношения с властями, с покупателями. С приехавшими художниками из других городов - весь комок напряжения художественной жизни, творческой и бытовой, содержался в оскаровской мастерской". Позже, после переезда семьи Рабина на Преображенку, "приемы" продолжались уже в панельной многоэтажке.

Фото: Александра Краснова/ТАСС

Власть стремилась расширить границы публичной жизни, добиваясь прозрачности частного мира для недремлющего ока Старшего брата (если вспомнить антиутопию Оруэлла). Оскар Рабин, напротив, раздвинул границы частной жизни, открыв "неофициальную", частную жизнь для публичных споров, обсуждений искусства. Фактически Рабин придал "неофициальной жизни", а тем самым и "неофициальному искусству" статус публичности. Одним словом, он вывел его из "угла" на сцену для всеобщего обозрения.

Среди жестов никем не назначенного "министра", закрепляющих этот выход, было и создание музея неофициального искусства Александра Глезера, которого Оскар Яковлевич поддерживал, и выставка в ДК "Дружба" (1967), закрытая через два часа после открытия, и, наконец, "первый осенний просмотр картин на открытом воздухе" в 1974 году на пустыре в Беляево. На пустыре - потому что там общественный порядок невозможно нарушить. Здесь и произошла знаменитая битва художников с бульдозерами. Рабин тогда развернул картины, пытаясь показать их приглашенным зрителям. Эти события описаны очевидцами: "Разъярившийся бульдозерист сначала раздавил машиной холсты, а затем двинулся дальше. Рабин висел на верхнем ноже, подогнув ноги, чтобы нижним их не отрезало. На помощь отцу бросился сын. Кто-то из милиционеров остановил бульдозер. Отца и сына бросили в милицейскую "Волгу" и увезли". Затем в битву включились поливальные машины и люди с плакатом "Все на субботник". Потом вышедшие на субботник в воскресенье победно сожгли три картины.

Международный резонанс "бульдозерной выставки" принудил власти к миру. Уже в конце сентября в Измайловском парке на несколько часов был открыт "Второй осенний просмотр картин на открытом воздухе". Этот open-air завершился без хэппенинга псевдоактивистов. А в ноябре 1974 открылась экспозиция "неофициалов" уже в ЦДРИ. Как вспоминал коллекционер Леонид Талочкин, "ничего страшного не произошло, не считая того, что толпа зрителей сломала чугунные перила на лестнице и доступ желающих на выставку пришлось ограничить".

"Натюрморт". Фото: Дмитрий Коробейников/РИА Новости

В 1972 Оскар Рабин нарисует "Паспорт", где в графе национальность напишет "латыш (еврей)", а в невиданной графе "место смерти" укажет не без черного юмора - "под забором? В Израиле?". Он умер во Флоренции, в городе Данте, поэта-изгнанника. Символично для человека, который в 1978 году, когда с семьей гостил по приглашению во Франции, был лишен советского гражданства. Так они с женой Валентиной Евгеньевной Кропивницкой и сыном Сашей стали парижскими жителями. Новый российский паспорт он получит только в 2006. Незадолго до большой ретроспективы в Третьяковской галерее и Отделе личных коллекций ГМИИ им. А.С. Пушкина.

Внешняя простота его живописи, где пространство тяготеет к плоскости, а экспрессия цвета ограничена графикой черного контура, обманчива. Видя его брутальные натюрморты с водкой и селедкой на газете, на фоне темных улиц с бараками, одни вспоминали "Последний кабак у заставы" Перова. Другие ссылались на самого художника, назвавшего ряд своих работ "Русский поп-арт". Действительно, фотографии и листы газет, постеры к выставке Ренуара и денежные купюры, разбросанные карты и собственные паспорта - постоянные персонажи его полотен… Но, пожалуй, ближе всего художественные поиски Рабина к творчеству экспрессионистов. О последних напоминает сочный темный контур, которым обведены предметы, выделение фрагментов, которые обретали "брутальную автономность и значимость некоего акцента-"аккорда".

В отличие от экспрессионистов, он не использует технику гравюры. Но ему явно импонирует ее суровая сдержанность и точность штриха. Интересно наблюдение Льва Кропивницкого, так описывавшего работу Оскара Рабина: "В его работах нет ничего от нашей русской расхлябанности и безответственности. Напротив - он отвечает за все. От качества грунта до строго найденной подписи. Он рационалист. Всякая случайность чужда ему. Все, что он делает, должно быть создано им. Состав краски и характер деформации, очередной экстравагантный прием и общий живописный эффект. Он никогда ничего не упускает. И не ищет вдохновения. Он заставляет себя работать ежедневно в определенные часы и почти без неудач". Смешно, но этого трудоголика власти в 1977 году обвинили в тунеядстве.

"Бани". Фото: Сергей Пятаков/РИА Новости

Сам художник объяснил свой подход просто: "Я стал писать объекты-символы, наделяя их двойным смыслом, придавая им другую функцию, кроме общеизвестной". Его печальный "Пермский Христос в Лианозово" (1966), отсылающий к чеканным образам раннеренессансных красавиц портрет Валентины Кропивницкой 1964 года ("Моя жена"), образы святых на фоне блочных домов в Химках-Ховрино, аккумулируют энергию духовного напряженного поиска. С этой точки зрения от работ Рабина до соц-арта или поп-арта так же далеко, как до Луны. Он вообще не решает социально-критических задач. Он - о другом. Об апокалиптическом видении мира, забывшего Бога. Не удивительно, что его стилистика не изменилась после переезда в Париж.